чтение и учение вечное питание мысли ее бесконечное развитие
Чтение и учение вечное питание мысли ее бесконечное развитие
В Гороховой улице, в одном из больших домов, народонаселения которого стало бы на целый уездный город, лежал утром в постели, на своей квартире, Илья Ильич Обломов.
Это был человек лет тридцати двух-трех от роду, среднего роста, приятной наружности, с темно-серыми глазами, но с отсутствием всякой определенной идеи, всякой сосредоточенности в чертах лица. Мысль гуляла вольной птицей по лицу, порхала в глазах, садилась на полуотворенные губы, пряталась в складках лба, потом совсем пропадала, и тогда во всем лице теплился ровный свет беспечности. С лица беспечность переходила в позы всего тела, даже в складки шлафрока.
Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или скуки; но ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением, не лица только, а всей души; а душа так открыто и ясно светилась в глазах, в улыбке, в каждом движении головы, руки. И поверхностно наблюдательный, холодный человек, взглянув мимоходом на Обломова, сказал бы: «Добряк должен быть, простота!» Человек поглубже и посимпатичнее, долго вглядываясь в лицо его, отошел бы в приятном раздумье, с улыбкой.
Цвет лица у Ильи Ильича не был ни румяный, ни смуглый, ни положительно бледный, а безразличный или казался таким, может быть, потому, что Обломов как-то обрюзг не по летам: от недостатка ли движения или воздуха, а может быть, того и другого. Вообще же тело его, судя по матовому, чересчур белому цвету шеи, маленьких пухлых рук, мягких плеч, казалось слишком изнеженным для мужчины.
Движения его, когда он был даже встревожен, сдерживались также мягкостью и не лишенною своего рода грации ленью. Если на лицо набегала из души туча заботы, взгляд туманился, на лбу являлись складки, начиналась игра сомнений, печали, испуга; но редко тревога эта застывала в форме определенной идеи, еще реже превращалась в намерение. Вся тревога разрешалась вздохом и замирала в апатии или в дремоте.
Как шел домашний костюм Обломова к покойным чертам лица его и к изнеженному телу! На нем был халат из персидской материи, настоящий восточный халат, без малейшего намека на Европу, без кистей, без бархата, без талии, весьма поместительный, так что и Обломов мог дважды завернуться в него. Рукава, по неизменной азиатской моде, шли от пальцев к плечу все шире и шире. Хотя халат этот и утратил свою первоначальную свежесть и местами заменил свой первобытный, естественный лоск другим, благоприобретенным, но все еще сохранял яркость восточной краски и прочность ткани.
Халат имел в глазах Обломова тьму неоцененных достоинств: он мягок, гибок; тело не чувствует его на себе; он, как послушный раб, покоряется самомалейшему движению тела.
Обломов всегда ходил дома без галстука и без жилета, потому что любил простор и приволье. Туфли на нем были длинные, мягкие и широкие; когда он, не глядя, опускал ноги с постели на пол, то непременно попадал в них сразу.
Лежанье у Ильи Ильича не было ни необходимостью, как у больного или как у человека, который хочет спать, ни случайностью, как у того, кто устал, ни наслаждением, как у лентяя: это было его нормальным состоянием. Когда он был дома – а он был почти всегда дома, – он все лежал, и все постоянно в одной комнате, где мы его нашли, служившей ему спальней, кабинетом и приемной. У него было еще три комнаты, но он редко туда заглядывал, утром разве, и то не всякий день, когда человек мел кабинет его, чего всякий день не делалось. В трех комнатах мебель закрыта была чехлами, шторы спущены.
Комната, где лежал Илья Ильич, с первого взгляда казалась прекрасно убранною. Там стояло бюро красного дерева, два дивана, обитые шелковою материею, красивые ширмы с вышитыми небывалыми в природе птицами и плодами. Были там шелковые занавесы, ковры, несколько картин, бронза, фарфор и множество красивых мелочей.
Но опытный глаз человека с чистым вкусом одним беглым взглядом на все, что тут было, прочел бы только желание кое-как соблюсти decorum[1] неизбежных приличий, лишь бы отделаться от них. Обломов хлопотал, конечно, только об этом, когда убирал свой кабинет. Утонченный вкус не удовольствовался бы этими тяжелыми, неграциозными стульями красного дерева, шаткими этажерками. Задок у одного дивана оселся вниз, наклеенное дерево местами отстало.
Точно тот же характер носили на себе и картины, и вазы, и мелочи.
Сам хозяин, однако, смотрел на убранство своего кабинета так холодно и рассеянно, как будто спрашивал глазами: «Кто сюда натащил и наставил все это?» От такого холодного воззрения Обломова на свою собственность, а может быть, и еще от более холодного воззрения на тот же предмет слуги его, Захара, вид кабинета, если осмотреть там все повнимательнее, поражал господствующею в нем запущенностью и небрежностью.
По стенам, около картин, лепилась в виде фестонов паутина, напитанная пылью; зеркала, вместо того чтоб отражать предметы, могли бы служить скорее скрижалями, для записывания на них, по пыли, каких-нибудь заметок на память. Ковры были в пятнах. На диване лежало забытое полотенце; на столе редкое утро не стояла не убранная от вчерашнего ужина тарелка с солонкой и с обглоданной косточкой да не валялись хлебные крошки.
Если б не эта тарелка, да не прислоненная к постели только что выкуренная трубка, или не сам хозяин, лежащий на ней, то можно было бы подумать, что тут никто не живет, – так все запылилось, полиняло и вообще лишено было живых следов человеческого присутствия. На этажерках, правда, лежали две-три развернутые книги, валялась газета, на бюро стояла и чернильница с перьями; но страницы, на которых развернуты были книги, покрылись пылью и пожелтели; видно, что их бросили давно; нумер газеты был прошлогодний, а из чернильницы, если обмакнуть в нее перо, вырвалась бы разве только с жужжаньем испуганная муха.
Илья Ильич проснулся, против обыкновения, очень рано, часов в восемь. Он чем-то сильно озабочен. На лице у него попеременно выступал не то страх, не то тоска и досада. Видно было, что его одолевала внутренняя борьба, а ум еще не являлся на помощь.
Дело в том, что Обломов накануне получил из деревни, от своего старосты, письмо неприятного содержания. Известно, о каких неприятностях может писать староста: неурожай, недоимки, уменьшение дохода и т. п. Хотя староста и в прошлом и в третьем году писал к своему барину точно такие же письма, но и это последнее письмо подействовало так же сильно, как всякий неприятный сюрприз.
Легко ли? предстояло думать о средствах к принятию каких-нибудь мер. Впрочем, надо отдать справедливость заботливости Ильи Ильича о своих делах. Он по первому неприятному письму старосты, полученному несколько лет назад, уже стал создавать в уме план разных перемен и улучшений в порядке управления своим имением.
По этому плану предполагалось ввести разные новые экономические, полицейские и другие меры. Но план был еще далеко не весь обдуман, а неприятные письма старосты ежегодно повторялись, побуждали его к деятельности и, следовательно, нарушали покой. Обломов сознавал необходимость до окончания плана предпринять что-нибудь решительное.
Он, как только проснулся, тотчас же вознамерился встать, умыться и, напившись чаю, подумать хорошенько, кое-что сообразить, записать и вообще заняться этим делом как следует.
С полчаса он все лежал, мучась этим намерением, но потом рассудил, что успеет еще сделать это и после чаю, а чай можно пить, по обыкновению, в постели, тем более что ничто не мешает думать и лежа.
Так и сделал. После чаю он уже приподнялся с своего ложа и чуть было не встал; поглядывая на туфли, он даже начал спускать к ним одну ногу с постели, но тотчас же опять подобрал ее.
Пробило половина десятого, Илья Ильич встрепенулся.
– Что ж это я в самом деле? – сказал он вслух с досадой, – надо совесть знать: пора за дело! Дай только волю себе, так и…
ЧИТАТЬ КНИГУ ОНЛАЙН: Обломов
НАСТРОЙКИ.
СОДЕРЖАНИЕ.
СОДЕРЖАНИЕ
В Гороховой улице, в одном из больших домов, народонаселения которого стало бы на целый уездный город, лежал утром в постели, на своей квартире, Илья Ильич Обломов.
Это был человек лет тридцати двух-трех от роду, среднего роста, приятной наружности, с темно-серыми глазами, но с отсутствием всякой определенной идеи, всякой сосредоточенности в чертах лица. Мысль гуляла вольной птицей по лицу, порхала в глазах, садилась на полуотворенные губы, пряталась в складках лба, потом совсем пропадала, и тогда во всем лице теплился ровный свет беспечности. С лица беспечность переходила в позы всего тела, даже в складки шлафрока.
Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или скуки; но ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением, не лица только, а всей души; а душа так открыто и ясно светилась в глазах, в улыбке, в каждом движении головы, руки. И поверхностно наблюдательный, холодный человек, взглянув мимоходом на Обломова, сказал бы: «Добряк должен быть, простота!» Человек поглубже и посимпатичнее, долго вглядываясь в лицо его, отошел бы в приятном раздумье, с улыбкой.
Цвет лица у Ильи Ильича не был ни румяный, ни смуглый, ни положительно бледный, а безразличный или казался таким, может быть, потому, что Обломов как-то обрюзг не по летам: от недостатка ли движения или воздуха, а может быть, того и другого. Вообще же тело его, судя по матовому, чересчур белому цвету шеи, маленьких пухлых рук, мягких плеч, казалось слишком изнеженным для мужчины.
Движения его, когда он был даже встревожен, сдерживались также мягкостью и не лишенною своего рода грации ленью. Если на лицо набегала из души туча заботы, взгляд туманился, на лбу являлись складки, начиналась игра сомнений, печали, испуга; но редко тревога эта застывала в форме определенной идеи, еще реже превращалась в намерение. Вся тревога разрешалась вздохом и замирала в апатии или в дремоте.
Как шел домашний костюм Обломова к покойным чертам лица его и к изнеженному телу! На нем был халат из персидской материи, настоящий восточный халат, без малейшего намека на Европу, без кистей, без бархата, без талии, весьма поместительный, так что и Обломов мог дважды завернуться в него. Рукава, по неизменной азиатской моде, шли от пальцев к плечу все шире и шире. Хотя халат этот и утратил свою первоначальную свежесть и местами заменил свой первобытный, естественный лоск другим, благоприобретенным, но все еще сохранял яркость восточной краски и прочность ткани.
Халат имел в глазах Обломова тьму неоцененных достоинств: он мягок, гибок; тело не чувствует его на себе; он, как послушный раб, покоряется самомалейшему движению тела.
Обломов всегда ходил дома без галстука и без жилета, потому что любил простор и приволье. Туфли на нем были длинные, мягкие и широкие; когда он, не глядя, опускал ноги с постели на пол, то непременно попадал в них сразу.
Лежанье у Ильи Ильича не было ни необходимостью, как у больного или как у человека, который хочет спать, ни случайностью, как у того, кто устал, ни наслаждением, как у лентяя: это было его нормальным состоянием. Когда он был дома – а он был почти всегда дома, – он все лежал, и все постоянно в одной комнате, где мы его нашли, служившей ему спальней, кабинетом и приемной. У него было еще три комнаты, но он редко туда заглядывал, утром разве, и то не всякий день, когда человек мел кабинет его, чего всякий день не делалось. В трех комнатах мебель закрыта была чехлами, шторы спущены.
Комната, где лежал Илья Ильич, с первого взгляда казалась прекрасно убранною. Там стояло бюро красного дерева, два дивана, обитые шелковою материею, красивые ширмы с вышитыми небывалыми в природе птицами и плодами. Были там шелковые занавесы, ковры, несколько картин, бронза, фарфор и множество красивых мелочей.
Но опытный глаз человека с чистым вкусом одним беглым взглядом на все, что тут было, прочел бы только желание кое-как соблюсти decorum[1] неизбежных приличий, лишь бы отделаться от них. Обломов хлопотал, конечно, только об этом, когда убирал свой кабинет. Утонченный вкус не удовольствовался бы этими тяжелыми, неграциозными стульями красного дерева, шаткими этажерками. Задок у одного дивана оселся вниз, наклеенное дерево местами отстало.
Точно тот же характер носили на себе и картины, и вазы, и мелочи.
Сам хозяин, однако, смотрел на убранство своего кабинета так холодно и рассеянно, как будто спрашивал глазами: «Кто сюда натащил и наставил все это?» От такого холодного воззрения Обломова на свою собственность, а может быть, и еще от более холодного воззрения на тот же предмет слуги его, Захара, вид кабинета, если осмотреть там все повнимательнее, поражал господствующею в нем запущенностью и небрежностью.
По стенам, около картин, лепилась в виде фестонов паутина, напитанная пылью; зеркала, вместо того чтоб отражать предметы, могли бы служить скорее скрижалями, для записывания на них, по пыли, каких- нибудь заметок на память. Ковры были в пятнах. На диване лежало забытое полотенце; на столе редкое утро не стояла не убранная от вчерашнего ужина тарелка с солонкой и с обглоданной косточкой да не валялись хлебные крошки.
Если б не эта тарелка, да не прислоненная к постели только что выкуренная трубка, или не сам хозяин, лежащий на ней, то можно было бы подумать, что тут никто не живет, – так все запылилось, полиняло и вообще лишено было живых следов человеческого присутствия. На этажерках, правда, лежали две-три развернутые книги, валялась газета, на бюро стояла и чернильница с перьями; но страницы, на которых развернуты были книги, покрылись пылью и пожелтели; видно, что их бросили давно; нумер газеты был прошлогодний, а из чернильницы, если обмакнуть в нее перо, вырвалась бы разве только с жужжаньем испуганная муха.
Илья Ильич проснулся, против обыкновения, очень рано, часов в восемь. Он чем-то сильно озабочен. На лице у него попеременно выступал не то страх, не то тоска и досада. Видно было, что его одолевала внутренняя борьба, а ум еще не являлся на помощь.
Дело в том, что Обломов накануне получил из деревни, от своего старосты, письмо неприятного содержания. Известно, о каких неприятностях может писать староста: неурожай, недоимки, уменьшение дохода и т. п. Хотя староста и в прошлом и в третьем году писал к своему барину точно такие же письма, но и это последнее письмо подействовало так же сильно, как всякий неприятный сюрприз.
Легко ли? предстояло думать о средствах к принятию каких-нибудь мер. Впрочем, надо отдать справедливость заботливости Ильи Ильича о своих делах. Он по первому неприятному письму старосты, полученному несколько лет назад, уже стал создавать в уме план разных перемен и улучшений в порядке управления своим имением.
Цитаты из романа «Обломов», афоризмы, интересные высказывания, мудрые мысли
Цитаты из романа «Обломов» Гончарова: интересные высказывания, афоризмы, мудрые мысли
Цитаты Ольги Ильинской
«. Жизнь есть жизнь, долг, обязанность, а обязанность бывает тяжела. » (Ольга Ильинская)
«. обновлять каждый день запас вашей нежности! Вот где разница между влюбленным и любящим. «
«. У сердца, когда оно любит, есть свой ум, – возразила она, – оно знает, чего хочет, и знает наперед, что будет. «
«. Да, на словах вы казните себя, бросаетесь в пропасть, отдаете полжизни, а там придет сомнение, бессонная ночь: как вы становитесь нежны к себе. «
«. Мы не выходим замуж, нас выдают или берут. «
«. Зачем мне твоя жизнь? Ты сделай, что надо. Это уловка лукавых людей предлагать жертвы, которых не нужно или нельзя приносить, чтоб не приносить нужных. «
«. Ах, какое счастье… выздоравливать. » (Ольга о несчастной любви)
Цитаты других героев
«. Надо работать, коли деньги берешь. » (Судьбинский)
«. Никогда не надо предаваться отчаянию: перемелется – мука будет. » (Алексеев)
«. Что за ребенок, если ни разу носу себе или другому не разбил? (отец Штольца)
«. Где родились, жили век, тут надо и умереть. » (Агафья Пшеницына)
«. не перевелись олухи на Руси, что подписывают бумаги, не читая. » (Мухояров)
«. Короткое, ежедневное сближение человека с человеком не обходится ни тому ни другому даром: много надо и с той и с другой стороны жизненного опыта, логики и сердечной теплоты, чтоб, наслаждаясь только достоинствами, не колоть и не колоться взаимными недостатками. «
«. И поныне русский человек среди окружающей его строгой, лишенной вымысла действительности любит верить соблазнительным сказаниям старины, и долго, может быть, еще не отрешиться ему от этой веры. «
«. немецкая масса предъявляет везде свои тысячелетием выработанные бюргерские права, как корова носит свои рога, не умея кстати их спрятать. «
«. Он распускал зонтик, пока шел дождь, то есть страдал, пока длилась скорбь. » (рассказчик о Штольце)
«. Хитрость близорука: хорошо видит только под носом, а не вдаль, и оттого часто сама попадается в ту же ловушку, которую расставила другим. «
«. хитрость – как мышь: обежит вокруг, прячется. «
«. все истории о любви очень сходны между собой. «
«. собственная совесть была гораздо строже выговора. «
«. она уже любила, и скинуть с себя любовь по произволу, как платье, нельзя. «
«. в любви заслуга приобретается так слепо, безотчетно, и в этой то слепоте и безотчетности и лежит счастье. «
«. не прожила, а протерпела бы жизнь. Ведь все так делают. «
«. Нельзя играть в жизнь, как в куклы! [. ] Не шути с ней – расплатишься. «
«. Он был бодр телом, потому что был бодр умом. » (о Штольце)
«. А чтение, а ученье – вечное питание мысли, ее бесконечное развитие. «
«. Странен человек! Чем счастье ее было полнее, тем она становилась задумчивее и даже… боязливее. » (об Ольге)
Они нетерпеливо сбывают с плеч весну жизни; многие даже косятся потом весь век на жен своих, как будто досадуя за то, что когда то имели глупость любить их. «
«. Больше всего он боялся воображения, этого двуличного спутника, с дружеским на одной и вражеским на другой стороне лицом, друга – чем меньше веришь ему, и врага – когда уснешь доверчиво под его сладкий шепот. » (о Штольце)
«. Хитрят и пробавляются хитростью только более или менее ограниченные женщины. Они за недостатком прямого ума двигают пружинами ежедневной мелкой жизни посредством хитрости, плетут, как кружево, свою домашнюю политику, не замечая, как вокруг их располагаются главные линии жизни, куда они направятся и где сойдутся. «
«. Понемногу, трудным путем выработывается в человеке или покорность судьбе – и тогда организм медленно и постепенно вступает во все свои отправления, – или горе сломит человека, и он не встанет больше, смотря по горю, и по человеку тоже. «
«. Хотя любовь и называют чувством капризным, безотчетным, рождающимся, как болезнь, однако ж и она, как все, имеет свои законы и причины. А если до сих пор эти законы исследованы мало, так это потому, что человеку, пораженному любовью, не до того, чтоб ученым оком следить, как вкрадывается в душу впечатление, как оковывает будто сном чувства, как сначала ослепнут глаза, с какого момента пульс, а за ним сердце начинает биться сильнее. «
«. большая часть вступает в брак, как берут имение, наслаждаются его существенными выгодами: жена вносит лучший порядок в дом – она хозяйка, мать, наставница детей; а на любовь смотрят, как практический хозяин смотрит на местоположение имения, то есть сразу привыкает и потом не замечает его никогда. «
«. Многим женщинам не нужно ничего этого: раз вышедши замуж, они покорно принимают и хорошие и дурные качества мужа, безусловно мирятся с приготовленным им положением и сферой или так же покорно уступают первому случайному увлечению, сразу признавая невозможным или не находя нужным противиться ему: «Судьба, дескать, страсти, женщина – создание слабое» и т. д. «
«. На человека иногда нисходят редкие и краткие задумчивые мгновения, когда ему кажется, что он переживает в другой раз когда то и где то прожитой момент. Во сне ли он видел происходящее перед ним явление, жил ли когда нибудь прежде, да забыл, но он видит: те же лица сидят около него, какие сидели тогда, те же слова были произнесены уже однажды. » (о явлении «дежавю»)
«. различить нарумяненную ложь от бледной истины. «
Пословицы и поговорки из романа «Обломов»
«. для дураков закон не писан. » (Анисья)
«. день-деньской маешься. » (Анисья)
«. Пострел везде поспел. » (Тарантьев)
Это были цитаты из романа «Обломов» Гончарова: известные высказывания, афоризмы, мудрые мысли на разные темы, а также пословицы и поговорки из произведения.
Так говорил Заратустра или Вечное возвращение
Мысль о « Вечном возвращении » явилась к Ницше в августе 1881 года, во время его путешествия из ш вейцарской деревушки Сильс-Мариа в Сильвапланд, когда он присел отдохнуть у пирамидальной скалы. Именно в это мгновение он прочувствовал то, что позже охарактеризовал как « высшую формулу утверждения, которая вообще может быть достигнута » : время в его бесконечном течении циклично и повторяет одинаковое положение вещей. Через бесконечное, неограниченное, непредвидимое количество лет человек, во всём весьма похожий на Ницше, сидя также, в тени скалы, найдёт ту же мысль, которая будет являться ему бесчисленное количество раз. Эта безжалостная идея исключает всякую надежду на небесную жизнь и какое-либо утешение.
Через 8 лет философская деятельность Ницше оборвалась в связи с помутнением рассудка. Болезнь не отступала от философа ни на шаг вплоть до самой его смерти 25 августа 1900 года. Обойдя весь положенный круг человеческой мысли, великий философ умер в полном безумии.
Помимо сверхчеловека, концепцию « Вечного возвращения » могут принять, не особо в неё погружаясь, « слепые » гедонисты, как бесконечную возможность предаваться пошлым и пустым развлечениям и удовольствиям, не обращая никакого внимания на вопрос об историческом Замысле Творца. Однако « Вечное возвращение » означает волю к утверждению и возобновлению всех моментов существования: и радости, и страдания, и счастья, и боли.
« Всё уходит, всё возвращается — вечно вращается колесо бытия. Всё умирает, всё вновь расцветает — вечно бежит год бытия. Всё погибает, всё вновь устрояется; вечно строится тот же дом бытия » (Фридрих Ницше. Так говорил Заратустра).
« Вдаль — хочу я: и отныне
Только выбор мой со мной.
Мчится в пагубные сини
Генуэзский парус мой.
Всё блестит мне быстротечно,
Полдень спит в объятьях дня —
И око лишь твоё,
Как пасть чудовища,
Зияет надо мной,
О, бесконечность. »
(Фридрих Ницше. Весёлая наука).
Гейдар Джемаль в своих лекциях неоднократно вспоминал о кочевниках — бедуинах древней Аравии времён Мухаммада (да благословит его Аллах и приветствует), которые говорили, что они живут и умирают и над ними властен только Дахр (Рок, Время, Фатум). В иранском зороастризме Зерван присутствует, как воплощение высшей силы Рока, олицетворение времени и пространства, колесо Великого неба, которое крушит и ничтожит всё сущее, приводит и убирает в одну и ту же точку существования одну и ту же реальность, великий символ « Вечного возвращения равного » … Этот визион привёл Фридриха Ницше к сумасшествию от ужаса.
Конечно же, цикличность (или « Вечное возвращение » ) — это очень старая концепция восприятия мира как вечно повторяющихся событий. В Древнем Египте символом вечного движения и возрождения был жук — скарабей. Из Египта представление о цикличности проникло в Древнюю Грецию. Символ цикличности Уроборос (змея, пожирающая свой хвост) широко использовался в алхимии. Циклы времени также отражены в календарях майя, инков и ацтеков.
В 1930 — х годах некоторые физики, включая Альберта Эйнштейна, предположили модель циклической Вселенной как альтернативу вечному расширению (гипотезе тепловой смерти). Предполагалось, что возникнув из сингулярности Большого Взрыва (момента единственности начала творения, не подчиняющегося ни одному из известных законов физики), Вселенная проходит период расширения, а после начинается обратное сжатие Вселенной в сингулярность (Большое сжатие), и весь этот цикл повторяется снова и снова. То есть, Вселенная существует в периоде между двумя сингулярными состояниями в постоянно повторяющемся цикле расширений и коллапсов. В 1934 году физик Ричард Толман дополнил эту модель в соответствии со вторым законом термодинамики, согласно которому энтропия может только возрастать: не вся энергия передаваемая от одного тела к другому будет полностью передана, потери неизбежны. Предыдущие циклы становятся всё более короткими и маленькими, сходясь к нулевым значениям, то есть снова приводя к Большому Взрыву (но не заменяя его). Впоследствии некоторые физики пришли к древнейшей концепции Мультивселенной — идее гипотетического множества всех возможных, реально существующих параллельных вселенных (включая и ту, в которой мы находимся).
Концепция множественности миров неоднократно упоминается в индуистских Пуранах — « в бескрайнем пространстве плавает бесчисленное множество яйцеобразных вселенных наподобие нашей, что покрыта слоёной скорлупою стихий, каждая из которых в 10 раз толще предыдущей » (Бхагавата — Пурана).
В индуистских доктринах — « Вечное возвращение » — это не буквальное повторение одного и того же, а лишь подобие в смысле метафизического тождества. Индуистская версия этой идеи не столь безысходна, как виделось Ницше, она предполагает онтологическую спираль, а не вечное колесо. « Возможность не может знать повторений одного и того же, как не может одно и то же число возникнуть дважды в числовом ряду » (Рене Генон).
Итак, Адам приходит к человечеству через 12980 лет после начала цикла. Если прибавить к этому 50 тысяч лет « Дня Аллаха » (срок миссии Пророков во времени), то получается, что после Мухаммада (да благословит его Аллах и приветствует) до конца цикла остаётся 1820 лет (64 800 — 12 980 — 50 000 = 1820). Из этого числа лет мы сегодня прожили приблизительно 14 столетий (следует учитывать разницу в календарях — лунном и солнечном), стало быть до конца Кали-юги и до событий окончательного итога остаётся порядка 360 — 380 лет.
Задача перед сегодняшним человечеством стоит поистине титаническая — за считанные столетия решить собственную судьбу: уйти к предшественникам в глубокую бездну Ничто или стать теми, на которых « дурная бесконечность » завершится. Последнее, учитывая теперешнюю ситуацию в мире людей, стремительно несущихся в окончательный дьявольский омут, сродни уникальному онтологическому чуду.